Жил в Москве один такой пионер и отличник, звали его Максим. Он был пионер в самом прямом смысле слова, точнее только что им стал, потому что на планете заканчивался 1989 год нашей эры, а у Максима начинался одиннадцатый год его собственной персональной эры. Отличником он тоже был настоящим, хотя и не заученным неадекватом. Просто легко всё давалось. Сказалось воспитание, устроенное дедом, который ненавязчиво в режиме игры обучил еще четырехлетнего Максима читать, писать, считать и понимать. И потом так дальше и пошло.
По поведению у него всегда стояло «прим.», но это просто классная не хотела портить ему пятерочную биографию, хотя иногда он вполне мог сделать что-то не то что прим, а хор если уд. Во вкладыши он резался до криков и легкой драки, а в сифу гонял до насквозь промокшей рубашки. Но только на переменах, а не на уроках, то есть до полного несомненного неуда дело не доходило. На уроках Максим реально слушал и сидел на втором ряду. Вообще хулиганом он не был - интеллект не позволял. И очень радовал учителей именно тем, что во всё легко, без ущерба для социальной функции вникал и не тормозил. Камчатка на него за это также была не в претензии, потому что после уроков он отдавал должное дворовой жизни.
По пионерской линии не активничал, ни в какие советы отряда и прочую дрянь не лез, даже вроде не знал о ней, но тогда это было уже скорее хорошо для официального имиджа - значит не дебил и не продуманный. Это устраивало и учителей, и - парадоксально - сам комсомольско-пионерский актив. В результате из трех билетов на Кремлевскую елку, распределенных на школу, один достался ему. Вызвали в учительскую - и с иронично-торжественным пафосом вручили. Сама перспектива похода в Кремлевский дворец его не восторгала, потому что он был 10-летний москвич образца конца 80-х. То есть он был уже немного старше, находился немного ближе к Кремлю и жил немного позже в советской истории, чем надо для восторженного восприятия Кремлевской елки. Новогоднее представление воспринималось скорее как ритуальное мучение за подарок. Разве что одно было классно - родителей в зал не пускали, что придавало елке едва еще различимые черты будущих тематических вечеринок «Родоки свалили на дачу».
Но что было действительно важно - это подарок. Пару лет назад подарок оттуда притащил его старший брат, точно так же, как и он, получивший свой билет в школе в качестве награды за безусловную успеваемость и условную благонадежность. Подарок качественно отличался от всех других елочных подарков. Во-первых, большой. Во-вторых, минимум карамелек (да и те - типа премиальные, "Раковые шейки" и такое прочее), максимум шоколадных конфет. В третьих, в Спасской башне. То есть прямая противоположность бедному измученному подарку из «Олимпийского» внутри деда Мороза, как будто этот дед уже сам всё сожрал и... Или вообще - внутри пластмассового будильника. Будильник был, очевидно, инспирирован песней «Пять минут», но детьми он воспринимался как напоминание о том, что каникулы скоро всё.
И что особенно приятно в кремлевских подарках - почти каждой конфеты по две или три. Кто-то очень неглупый предусмотрел наличие у приглашенного отличника братьев и сестер. Сколько криков, драк, слез и нервов родителей было сэкономлено этим мудрым решением! Психическое здоровье нации не несло почти никаких потерь от кремлевских подарков - по крайней мере на уровне семьи. На уровне общества ущерб межклассовому согласию, безусловно, наносился - но тут уж без этого никак. В этом и весь смысл был.
«Высыпай!» - сделал отмашку старший брат, когда Максим пришел домой с елки, разделся и они вдвоем сели на ковер между их кроватей. Максим перевернул пластмассовую Спасскую башню, отколупал крышку и потряс. Сначала ничего не вывалилось - шоколад «Батон с начинкой» застрял в люке и не пускал напирающие сверху конфеты. Было прямо слышно, как они кричали ему: «Что ты там раскорячился, придурок?! Двигай корму!!!» Максим нажал пальцем на батончик и сдвинул его вбок, лишая его одной из опор. Конфеты с гулким грохотом посыпались на ковер, как руда из самосвала.
Карамелек было так немного, что они даже приобрели в глазах братьев какую-то ненулевую ценность. Но все же братья охотно уступили бы их друг другу, чтобы потом при случае напомнить. Однако ни один из них не был таким дураком, чтобы принять этого троянского коня. Так что отложили их в сторону. В ту же кучку пошли шоколадные в скрученных фантиках с соевой начинкой - типа «Маска». В другую кучку начали подтягиваться конфеты в скрученных фантиках, но с помадкой - типа «Ласточка». Убрали также в сторону неформат: халву, леденцы, шоколадку «Батон», медальку. Они были классные, но непонятно было, ценные они или нет - им не было аналогов в своем классе.
И тогда на общем складе остались лежать самые ценные экземпляры - шоколадные не в скрученных, а в сложенных конвертиком или коробочкой фантиках. «Мишка» один, «Мишка» второй, «Грильяж», «Красная шапочка», еще какие-то дженерики на основе «Мишек». И... «Птичье молоко». «Птичье молоко», друзья. Две в желтой фольге в бумажных перевязях с ананасом и две оранжевые в перевязях с апельсином. Ради них, по большому счету, и был весь этот поход в Кремлевский дворец.
Карамельки и те конфеты, что в скрученных фантиках с шоколадной начинкой - это родителям. Максим и брат - хорошие же дети. В скрученных фантиках с помадкой - себе, но можно съесть сразу. «Мишки», «Белочки» и неформат - полежат до чая. «Птичье молоко» ананасовое и апельсиновое будут лежать до тех пор, пока не станет невмоготу. То есть целых два-три дня. Прежде, чем их съесть, хотелось хоть немного ими пообладать.
Вскрытое и откушенное, ананасовое окажется немного подзасохшим и засахаренным. Апельсиновое - чуть более сочное, но тоже того. Ну и что. Все равно оно максимально непохоже на всё остальное. Нестандартное. Тоже неформат, как и халва - но в то же время и конфета. Конфета, но лучше, моднее, актуальнее стандартных конфет. Маленький кусочек свободы от тисков стандартности. А что? Да. Свобода - это в том числе и свобода делать и кушать всякие разные конфетки, необязательно в кирпичных пропорциях «Маски» и необязательно в скрученном фантике.
Каждый раз, заказывая в «Булке» пирожное «Птичье молоко», Максим теперь не то, чтобы прямо вспоминает о том советском-несоветском «Птичьем молоке»… Тем более, что, объективно говоря, между ними мало общего, да и сама белая субстанция в булкинском пирожном явно богаче, сочнее, желейнее и не засахаренная, с кислинкой… другой рецепт, другое исполнение. «А что там у вас такое с кислинкой?» - спрашивает. Отвечают: «Ганаш с маракуйей». Время другое, а того как будто и не было. А вообще-то почему не вспоминает? Именно что вспоминает. Не словами и не образами, а температурой тела. Внутри у него все как бы немного теплеет и холодеет одновременно. Это вновь возникает в нем предчувствие приближающейся, бесконечной во времени и пространстве - жизни.
